Из книги "Товстоногов", авт. Наталья Старосельская, 2004г., стр. 304

из книги "Товстоногов", авт. Наталья Старосельская, 2004г., стр. 305

из книги "Товстоногов", авт. Наталья Старосельская, 2004г., стр. 309

в 1981 году Товстоногов награжден Золотой медалью А.Д.Попова  за создание спектаклей " "Оптимистическая трагедия", "Тихий Дон", "Океан", "Перечитывая заново"

(Товстоногов. "Зеркало сцены", том1, стр. 30-31)

Natali купила книгу "Зримое время! и любезно предоставила её для нашего сайта, чтобы мы могли отсканироывать то что нам нужно. Конечно про Александра Романцова тут нет, но зато есть статьи про спектакли в которых он играл и фото. Я подумала что стоит по любому добавить на форум, так как если кто-то интересуется в целом этим спектаклем то любая информация будет полезна. Что-то я добавлю в открытый доступ, что-то скрытым текстом чтобы не было большой путаница относительно того что про АИР а что нет. Но кому интересна полная информация приглашаю зарегистрироваться (у нас на форуме это просто) и Вы сразу получите полный доступ )))

Есть ещё пять фотографий, две добавлю открыто (на них есть Л.Малеванная)

О.Борисов, Л.Малеванная

Из книги "Зримое время" 1987 год

Из книги "Зримое время" 1987 год

В.Максимова "ТИХИЙ ДОН"
ЛЕНИНГРАДСКИЙ БОЛЬШОЙ ДРАМАТИЧЕСКИЙ ТЕАТР имени М. ГОРЬКОГО
САРАТОВСКИЙ ДРАМАТИЧЕСКИЙ ТЕАТР имени К. МАРКСА
Крупнейшим театральным событием был «Тихий Дон» в ре­жиссуре Г. Товстоногова на сцене Большого драматического те­атра имени М. Горького (новая инсценировка романа М. Шоло­хова сделана Г. Товстоноговым и Д. Шварц). В масштабном и ораториально-мощном представлении (первоначально предпола­галось, что оно будет идти в течение двух вечеров) открылся но­вый взгляд, новый подход к шолоховской эпопее. Спектакль почти освобожден от деталей быта, поэтических и красочных примет казачьего обихода, обильно и щедро присутствующих в романе. Структура спектакля обнаженно проста: человек и история; выбор, личная воля одного и — могучая власть социальной и истори­ческой необходимости.
Оформление художника Э. Кочергина вырастает в эпический символ. На сцене уходят к горизонту широкие борозды земли, по которой будто бы прошелся гигантский плуг революции. Это вздыбленная, потревоженная земля. Земляные валы возносятся в небо.
Г. Товстоногов первоначально задумал свой спектакль как ан­тичную трагедию: герой и хор (голос рока — судьба — беспри­страстный судия). В процессе работы режиссер отказался от ка­тегорической определенности первоначального замысла, но струк­тура античной драмы угадывается и сейчас. Постановка расцве­тилась лицами, красками, голосами, но «крупный план», присталь­ное исследование души и мыслей безраздельно отданы лишь од­ному — мятежному Григорию Мелехову. Он здесь подлинно главный. В сосредоточенности на этой сложной и цельной, мучи­тельно переживающей свой разлад с миром фигуре — источник целостности спектакля, избежавшего опасности стать цепочкой эпизодов-иллюстраций к знаменитому роману.
Авторы инсценировки свободны в монтаже текста, во времен­ных перестановках, неожиданных стыках, соединениях событии. Как и следовало ожидать, многое ушло, большинство фигур очер­чены с предельной скупостью. И тем не менее —|еиектакль це­лостен, эпичен не событийным размахом, но силой сосредоточенкости, силой исследования человеческой души, мучительно взыс­кующей правду в сложнейшее и трагичнейшее время нашей исто­рии. Как справедливо заметила Е. Стишова в статье «История Мятежной души», опубликованной в журнале «Театр», «спектакль в целом решен как эпос души человеческой», где «история прямо спроецирована на личность»!.
Как бы хорошо ни были сыграны Аксинья — С. Крючкова, Наталья — Л. Малеванная, Петр — К. Лавров, Михаил Коше­вой — Ю. Демич, пространство и время, вся энергия духовного поиска в спектакле безраздельно отданы Григорию. Хору-окруже­нию (живому, волнующемуся, сопереживающему, разделяющему страдания героя) принадлежат повествовательные куски шолохов­ского текста, вводящие в суть сложнейшей социальной ситуации на Дону 20-х годов. Участники хора рассказывают о событиях, участвуют в игровых эпизодах. И лишь один из всех о себе не говорит ничего: живет, действует, совершает роковую ошибку лож­ного выбора, казнится виной отступничества. Это — Григорий.
Парадоксально назначение на роль Григория Мелехова — диковатого и вольного, бесстрашного и стихийного человека — актера Олега Борисова. Внешне — разрыв с привычным пред­ставлением о Мелехове. Нет цыганистости, хищной мужской по­вадки. Нет физической силы, бушевания страстей в крепкой гру­ди. Борисов—Григорий нервен, худ, подвижен, с бледным лицом, резкими теноровыми звучаниями голоса. В нем время от времени вспыхивает злое озорство, окружающих пугает внезапность и без­удержность смеха — недоброго, издевающегося над другими и
над собой.
Через непривычность внешности — к новизне психологического, эмоционального склада. Незаурядность Григория — это незауряд­ность дерзкой, пытливой и беспокойной души. Это пронзительное непокорство мысли в самый неподходящий для размышлений мо­мент истории, страстно, судорожно, отчаянно ищущей, на чьей стороне правда: белых или красных, вольного донского казачества или революционной России — России безземельных мужиков, пре­зираемых «иногородних», неведомых большевиков, требующих же­лезной дисциплины и равенства всех. Г. Товстоногов ставит спек­такль о суровости социального суда, о неизбежности расплаты; не мести, но революционного возмездия за совершенные преступ­ления. Он ставит спектакль жестко, максималистски-социально.
В спектакле с невиданными для прежних интерпретаций опре­деленностью и объективностью нынешнего исторического знания сказано о том, как трудно, подчас даже невозможно было сделать выбор. «Тихий Дон» в БДТ построен на параллелях, на противо­стоянии многих смертей и жертв. Белое шествие смертников — казаки казнят пленных коммунистов. И сейчас же — в точном и страшном отражении — красноармейцы расстреливают сдавшу­юся казачью сотню. Гибель председателя донского ревкома Под-телкова — гибель казачьего ротмистра Петра Мелехова. Расправа казачек над большевиком Иваном Котляровым — и ужасающая сцена рукопашной: мести Григория за брата. Завершает череду убийств бессмысленный расстрел безоружных красноармейцев-музыкантов на набережной Новороссийска. Жестокости и непрек­лонности противостоит жестокость.
Тщетны попытки героя «зацепиться» за тишину, выскочить из кровавой круговерти. Сама незаурядность и яркость натуры не позволяет Григорию остаться в стороне. В годы величайших со­циальных потрясений самые талантливые и яркие личности ока­зываются на острие борьбы и нередко погибают первыми. И об этом говорит спектакль, у героя которого не может быть благо­получного исхода. Из сегодняшнего далека БДТ говорит о траге­диях революции, о судьбах, исторически обреченных.
Исторический контекст судьбы Григория Мелехова прочитан с беспощадной правдивостью и объективностью. Мелехов виновен. Наказание за совершенные им преступления — неизбежно, спра­ведливо. Но спектакль не столько судит, сколько объясняет тра­гедию, с огромной нравственной глубиной исследует человеческий и социальный материал.
Прекрасное мастерство Товстоногова в построении массовых сцен (без толчеи и многолюдности, строго выверенное в каждой фигуре, оправданное во взаимосвязи целого) дает ощущение густо­ты народного эпоса. Мы смотрим трагедийный спектакль, нечастый на сегодняшней сцене.
В постановке народных сцен советским театром накоплен бо­гатый опыт. Есть традиция МХАТ, когда каждый их участник — живое лицо, наделенное биографией, судьбой, линией поведения. Есть традиция Мейерхольда с его массовками-монолитами, обоб­щенными и концентрированными единствами. Историко-революци­онные спектакли последних десятилетий обнаружили свободное и многообразное использование опыта предшественников.
В «Тихом Доне» Товстоногова неважными оказываются отдель­ные черты и лица. Масса присутствует как высшая сила, как гроз­ный и правдивый судия. То сходятся, то разъединяются два огром­ных лемеха. На них располагается народ — свидетель трагедии Григория. И здесь массовке дано немного движения. Фигуры почти неподвижны. Это то, что вечно, что будет существовать и тогда, когда истлеют кости павших по обе стороны огненной чер­ты. Голос народа — голос истории. Он приговорит и рассудит. Он проводит и отпоет, и продлит в поколениях память о тех, кто страдал, трагически ошибался, казнил себя, уходя из мира живых.
Когда в середине 20-х годов Вл. И. Немирович-Данченко по­ставил «Пугачевщину» К. Тренева (одну из первых народных трагедий на советской сцене), его упрекали в том, что спектакль слишком мрачен и страшен. Немирович с иронией ответил своим оппонентам: «Давайте по старинке, когда мы через Шиллера Ермоловой и Южиным рисовали такие очаровательные революции, что Морозовы, Носовы, Рябушинские, Королевы восхищались^ аплодировали. Как изумительно играли! Ну, а что играли, ведь это несерьезно, это где-то, с кем-то было... С нами же в Рос-сии невозможно...»
Немировичу-Данченко принадлежат слова и о том, что рево­люция покончила с театром, как со «спокойным и необремени­тельным зрелищем». Спектакль Товстоногова показывает вели­чественное, но и грозное, страшное лицо революции и гражданской войны на Дону. Критика подметила особенную «договоренность», замедленность течения времени в самых тяжелых сценах спектак­ля, пронзительную силу воздействия подробностями, деталью «на­туральной» до крика, до потрясения. Вот кровь на ладони Петра Мелехова: вытащил руку из-за пазухи, смотрит и не верит, что он уже мертв, что через мгновение, скорчившись, разом потеряв в росте, ткнется в твердую землю и останется лежать на ней.
Вот словно рапидом снятый эпизод мученичества Ивана Котля-рова — безоружного и босого, в белой смертной рубахе — толпой озверелых казачек с Дарьей во главе. Бесполезность мольбы о милосердии, еще более пронзительной оттого, что просит о пощаде сильный и невиновный человек.
Животное ослепление рукопашной, в которую бросает свою сотню Григорий Мелехов; оборвавшийся на пустой новороссийской набережной удар барабана и медленное, словно через великую неохоту падение молоденького барабанщика, не умевшего играть «Боже, царя храни...», сыгравшего с товарищами «Интернацио­нал» и погибшего, как и они, под пулями белого есаула.
От этих смертей, в этом мире, «опоясанном бурей», должен начать свой отсчет, свой поиск правды Григорий Мелехов. Надвое разорвана не только жизнь вокруг, но и душа героя.
Чем крепче и яснее в нем сознание того, что есть высшая пра­вота, человечность, как следует и к а к хотел бы он жить, тем неумолимей вихрь обстоятельств, тяжесть содеянного и непрощае­мого увлекает Григория прочь от идеала. Трагедия его прочитана в спектакле БДТ, как трагедия запоздалого и бесполезного нрав­ственного прозрения. К «зеленым», в банду к Фомину идет все потерявший и уже почти мертвый человек, идет, осознавая без­надежность дальнейшей борьбы.
Художественное произведение отличается от ремесленных по­делок тем, что в нем происходит «раскрытие органического столк­новения рвущихся и развивающихся сил». Так писал П. Марков, отстаивая высокие критерии репертуарной политики МХАТ и за­щищая от нападок прессы 20-х годов булгаковские «Дни Турбиных». Органика возникновения конфликта, неизбежность конфликта или единомыслия героев, движения и развития вступающих во взаимодействие живых сил — союзников и врагов, одного и мно­гих — присущи лучшим постановкам «советской классики» на сегодняшней сцене.
Григорий Мелехов в спектакле Товстоногова потому самая тра­гическая фигура, что мыслью, духом, страстями, несмиренностью характера, упорством цельной натуры, даже в заблуждениях, он Далеко обогнал своих земляков — массу казачества. Их беды, их ошибки, их противоречия в его судьбе получают предельное трагедийное выражение. В добре и зле, в человечности и беспо.' щадности он идет дальше других, бесстрашнее других.
Мелехов в Саратовском драматическом театре имени К. Марк­са (режиссер К. Дубинин взял ту же, что и в БДТ, инсценировку) у наоборот, плоть от плоти, кость от кости казачества, такой, как все' Храбрость воина, опыт георгиевского кавалера выдвигают его в лидеры. В этом Мелехове — его играет А. Галко— нет исступле­ния мысли, ищущей и отвергающей, как у ленинградца О. Бори­сова. Перед нами красивый, статный, сильно чувствующий чело­век из народа, обликом и темпераментом родственный таким же характерам, в окружении которых живет. Цыганистостью, блеском глаз, смуглыми красками подвижного, красивого лица этот Меле­хов близок к шолоховскому портрету героя «Тихого Дона».
Различие спектаклей в самых общих словах можно определить следующим образом: у ленинградцев — философски-интеллекту­альный ракурс постановки, у саратовцев — чувственно-эмоцио­нальный. В работе режиссера К. Дубинина много сил отдано вос­произведению жизненного уклада героев, одновременно поэтиче­ского и грубовато-земного. Вся сцена (художник М. Френкель) уб­рана деревенскими плетнями, заплетена гибкой донской лозой.
Помещая героя в самую гущу людского множества, уравнивая его с массой, делая таким, как они, одним из многих, режиссер выделяет из толпы несколько «крупных планов», увеличивает чис­ло ярких, запоминающихся характеристик в спектакле.
Вот красавица Аксинья — Л. Диденко., столь же сильно и сво­бодно чувствующая, как и Григорий, столь же обреченная, как и он. Вот бешеный по темпераменту, необычайно колоритный ста­рик Пантелей Мелехов со своей суковатой палкой, со своей хро­мой ногой — Я. Янин. Вот мужественная и мудрая в своем вели­ком терпении, человечная даже к врагам Ильинична — Г. Вы­соцкая. Полнозвучие эмоций, простота, ясность и четкость, пре­дельность чувств (слез, жалоб, проклятий, отчаяния) характери­зуют спектакль, создают его народную тональность.
Для ленинградцев важно сказать об исторических, социальных, психологических причинах трагедии Мелехова. На саратовской сцене трагедия ложного выбора берется как факт, как совершив­шаяся данность. Сущность ее — в противоестественности, ненор­мальности положения героя. Он хочет растить хлеб и детей, жить вместе с любимой женщиной, возвращаться после долгого страд­ного дня к домашнему очагу, а судьба заставляет его убивать, обороняться, хорониться, подобно одинокому и загнанному волку. Человек из народа оказывается оторванным от народа, волей оо-стоятельств и судьбы противостоит поступательному историческо­му движению народа. И не в силах ничего изменить, должен вынести до конца, как высшее-возмездие, одиночество и муку отор­ванности от людей.

Из книги "Зримое время" 1987 год, стр. 200-204