КАРАУЛ
Картина Александра Рогожкина "Жизнь с идиотом" (по мотивам произведения Виктора Ерофеева) продолжает главную тему режиссера — тему взаимоотношений палача и жертвы. Однако со времен "Караула" взгляд режиссера на мир изменился до последнего предела, а именно: палачи и жертвы сделались ему одинаково отвратительны. Три персонажа в исполнении Александра Романцова, Анжелики Неволиной и Сергея Мигицко — точно два паука и муха в грязной банке. Они ползают в экстазе взаимопожирания по тесному, замызганному и неописуемо гадкому пространству, вызывая чувство брезгливого омерзения. Понимаю, что многие искусствоведы снисходительно усмехнутся подобному примитиву мысли, но я живу с убеждением, что, коли человеку что-то дорого и мило в Божьем мире, он унесет это в свое творчество и положит в красный угол. Так или иначе, прямо или косвенно, с крестьянской простотой или аристократическим лукавством. Конечно, художник может заместо ромашек добра полюбить орхидеи зла. Но без любви ему не обойтись в творчестве, а творчество есть творчество ценностей. Даже Питер Гринуэй любит Шекспира и кое-что из живописи. Но что любит Александр Рогожкин — этого мы, как говаривали древние римляне, "не знаем и не узнаем". В истории, рассказанной в фильме, нет ерофеевских политических аллюзий. Хотя идиота, которого приводит на жительство в свой дом "интеллигент", зовут Вовочкой и он два раза оглядывается с интересом на мемориальную ленинскую доску, но отнюдь не большевизм есть обьект ненависти режиссера. Может, взят более крупный масштаб отрицания, и Романцов изображает вообще символ "русской интеллигенции", а Мигицко бедный — символ "униженных и оскорбленных", предмет вечного попечительства пресловутой интеллигенции? Но символы не трахаются, неимоверно стеная при этом. Нет, история тут не политическая и не символическая, а клиническая. Идиот дерганный и болтливый приводит домой идиота флегматичного и молчаливого. Молчаливый трахает сначала кукольную жену болтливого, затем его самого. Потом они вдвоем убивают жену. Все это подробно, ритмически однообразно, без тени юмора. После сцены убийства черно-белый фильм становится цветным, чтобы зритель разглядел лужи крови. Утешает только то, что к этому моменту может остаться лишь зритель специальный, которому надо посмотреть русское кинцо по долгу службы. Эта странная эманация душевного подполья, эти пароксизмы лирического отвращения режиссера к кому-то или чему-то, нам неизвестному, заслуживали бы одного удивления и сожаления (на что тратит режиссер свои силы? Жизнь так коротка), если бы не рассыпанные тут и там шпильки по адресу какой-то "интеллигенции", которая читает Пруста, знает разные умные слова и тому подобное. Шпильки художественно несостоявшиеся, но достаточно назойливо присутствующие в словесном ряду. Интересно, с каких высот режиссер позволяет себе эти шпильки отпускать? Насколько мне известно, в наше время на этих высотах, кроме А. И. Солженицына, никого нет. Да и этот последний, кажется, уже с них поопустился. Сейчас, в наши дни, насмехаться над несчастными и нищими людьми, получившими кое-какое образование на свою голову и кое-какой вкус к рефлексии, — просто постыдное занятие. Впрочем, и насмешки никакой не получилось, а именно что невнятная и глухая ненависть, которая в поисках псевдосамовыражения приплела сюда известный набор слов. Сам смутный объект ненависти остается неразгаданным. Конечно, у меня есть некоторые предположения. Но я ими с вами не поделюсь. Все, что мне хочется, — окончательно выгнать этот фильм из своей жизни, заперев дверь.
Татьяна МОСКВИНА, "Сеанс", № 9, 1994
Источник: статья
