Леонид Попов
"Под собою не чуя страны"
"Борис Годунов" в постановке Темура Чхеидзе на сцене БДТ имени Товстоногова
АНАЛИЗИРУЯ сценическую судьбу пушкинской драмы, недавно скончавшийся театровед, критик Александр Петрович Свободин предлагал на лаборатории Пушкинского театрального фестиваля дилемму, наиболее ярко выраженную в двух интерпретациях "Бориса Годунова" - у Юрия Любимова в Театре на Таганке и у Олега Ефремова во МХАТе. В первом случае - драма судьбы народной, царь - часть народа и часть этой судьбы, во втором - драма личности, индивидуума.

Действительно, все - удачные и неудачные - попытки театрального прочтения пьесы можно в принципе свести к этим двум подходам. Решение Темура Чхеидзе наследует, в таком случае, конечно, "ефремовской" линии - спектакль БДТ в значительной степени интересуется трагедией царя Бориса и практически не интересуется проблемами взаимоотношений власти и толпы. Но так же далека от оперной благостности размеренного мхатовского спектакля энергичная, яростная постановка БДТ, как далек от Бориса-Ефремова, ступающего по земле московской степенно и вальяжно, подобно Деду Морозу, Борис-Ивченко, весь в непокое, в смятении, в душевной муке.

Драма, начинающаяся после совершенного преступления (или не преступления, а несчастного случая), не дает оснований обвинить в нем Годунова. Всякое сомнение трактуется в пользу обвиняемого, и нет уверенности, что не происходит судебная ошибка. Борис Годунов в спектакле Чхеидзе мучается видениями зарезанного в Угличе царевича не оттого, что им был отдан приказ умертвить его (не факт), а оттого, что "тяжела ты, шапка Мономаха": что бы ни происходило в царстве Московском, он, царь, ответчик за все. Не перед народом - до тех, кто "любить умеет только мертвых", царю, в общем, нет никакого дела (и народ отвечает ему тем же). Перед собственной совестью. Взявшись за бразды правления, считай себя виновным во всем. Восхождение по ступеням власти - это подъем на Голгофу, что и предстоит постичь Борису.

Актерское открытие Валерия Ивченко состоит в том, что от сцены к сцене он показывает процесс постижения нелегкой для правителя истины ответственности, между тем как едва ли не для всех его предшественников на московском престоле (в том числе и на Таганке, и во МХАТе) роль Бориса была статичной.

Проблема власти и властителя не отпускает режиссера Чхеидзе - большинство его спектаклей в БДТ так или иначе посвящено исследованию этой проблемы. Начиная с "Коварства и любви", где несчастные Луиза и Фердинанд становились фигурами в сложнейшей игре правителей Вурма и Президента. Судьба королевства шотландского, где сатрапу Дункану неизбежно наследует узурпатор Макбет; судьба царства фиванского, где отцеубийце и кровосмесителю Эдипу наследует просвещенный тиран Креон... Нельзя сказать, чтобы судьба государства Московского волновала Чхеидзе - для него пушкинская драма такая же притча, как шекспировская трагедия. Обе они в равной степени непричастны к историческим реалиям: у Чхеидзе царь Борис - такая же условная фигура, как король Лир. Режиссеру не важны ни исследования Карамзина, ни новейшие трактовки - оттого и возможно допущение невиновности Годунова, что он страдает не за конкретную вину (и тогда бы трагедия его стала мельче, превратившись в заурядную драму уголовно недоказуемого и ненаказуемого преступления). Вина Годунова - это его беда, вечная беда правителя, для которого нет удобных условий правления, - всегда неблагодарные подданные, всегда распри советников, всегда скверная доставшаяся страна. А выбора нет: приходится иметь дело с этими.

Открытый Чхеидзе притчевый характер пушкинского текста, позволяющий не обращать внимания на конкретные исторические реалии, неожиданно наделил постановку энергией, какой давно не обладали спектакли Чхеидзе. Точная графика мизансцен, выверенный ритм партитуры, точность мысли - куда до мощного "Годунова" флегматичной "Антигоне" или анемичной "Солнечной ночи"! (Единственный, но существенный прокол - фактически не работающая сценография. Она не задействована в образной системе постановки, герои проходят на сцену ну как во чисто поле - могли бы играть и "в сукнах", и в конструктивистских станках, и в примитивной выгородке. Две стены, сходящиеся к заднику, им не мешают - и только.) Пушкин наследует, конечно, Шекспиру - и едва ли не впервые на русской сцене с пьесой "Борис Годунов" обходятся так, как она того заслуживает, - по-шекспировски смело, не церемонясь, не испытывая пиетета. Темур Чхеидзе, возвращая драму театральной традиции, перекраивает ее, выкидывая отдельные фразы и целые сцены, переставляя целые куски, разбивая длинные монологи на раскиданные по разным сценам фрагменты, отдавая реплики другим лицам, делая внесценичных персонажей - сценичными, отбрасывая за ненадобностью одних героев и придумывая новых, - словом, распоряжаясь по-хозяйски, по-режиссерски, - ибо доселе все, от Мейерхольда до Фоменко, клялись в том, что автор их спектаклей - Пушкин.

Чхеидзе не тешит нас этой иллюзией, придумывая, например, вместо пышного "польского акта" с балом, Мнишек и Вишневецким - сцену приема Самозванцем соратников у Патера, то есть в укромных покоях, официально не афишируемую. Сразу проясняется незавидная роль Отрепьева, используемого в сомнительных целях. Или остроумная находка: начало "сцены у фонтана" решено как переписка Самозванца и Марины: реплики соответственно отданы от партнера к партнеру - она читает его послания; он - ее ответы. Резкое прекращение этого приема сразу переводит диалог из любовной интриги - в схватку Мужчины и Женщины. Самозванец (Валерий Дегтярь) - авантюрист, игрок, перекати-поле - решительный молодой мужик, нагло укладывающийся на скамейку немедленно после решительного объяснения на глазах у отвергнутой им красавицы. Марина Мнишек (Елена Попова) - не столько надменная, сколько пытающаяся ей быть, хитрая до простодушия, обманувшая сама себя, но знающая цену своей власти над добивающимися ее обольстителями, - и оттого обескураженная неожиданно презрительным тоном соперника, не считающего ее достойной схватки на равных.

Спектакль вообще щедр на сильные актерские проявления. Кирилл Лавров - Пимен открывает драму проникновенным зачином, давая понять, что никому так, как этому Хроникеру, свидетелю смутного времени, не принадлежит повествование о "преданьях старины глубокой" - а в дошедших "из-под глыб" летописях неизбежны и пробелы, и повторы, и ошибки переписчиков, и позднейшие вставки, и апокрифы, и утраты текста на сгибах и вытертых краях. Что дошло - то дошло; приходится иметь дело с этим. Александр Романцов - Шуйский, прирожденный "государственный муж", поступки и решения которого практически находятся вне морали, оцениваемые лишь соображениями целесообразности. Присаживающийся с краю длинной "скамьи советов" и заворачивающийся в боярскую шубу - то ли чтоб не видеть опостылевших соратников, то ли чтоб не быть самому открытым царскому взору, - этот Шуйский с его опытом и терпением ("политика - искусство возможного!") всегда выйдет сухим из воды, не утратив достоинства и способности трезво оценивать вечно нескладную ситуацию. Геннадий Богачев - Басманов, "выдвиженец", плебей, дорвавшийся до власти, не в пример родовитому Шуйскому (порода!) неспособный ни к трезвой оценке, ни к терпению. Его знаменитый монолог - метания не совестливой, а бессовестной души, не знающей, что предпочесть, кого предать, из чего извлечь больше выгоды...

Эти и многие другие лица, поданные крупным планом, практически заслоняют обычный "коллективный персонаж" пушкинской драмы. Народные сцены решены режиссером торопливо, на заднем плане - Чхеидзе фактически спорит не с Пушкиным, а с Толстым, презиравшим Шекспира и отводившим именно "народной массе" первейшую роль в историческом движении. У Чхеидзе роль народа - быть статистами в истории. Ибо если - в черную минуту междуцарствия, когда престол занимают самозванцы (а фактически вообще невесть кто, ибо с Отрепьевым мы простились несколькими сценами ранее, когда он канул после поражения войска "во тьме лесов и топи блат"), - народ попытается выйти на авансцену истории, ничего хорошего из этого не выйдет. Найдя географическую карту, что рисовал сын Бориса, убитый восставшей чернью, - эти люмпены усаживаются в разгромленном пространстве и разжигают костерок из земель государства Московского - гори все синим пламенем! Им-то что: за все отвечает царь. Спроса с коллективного персонажа никакого - если виноваты все, то не виноват никто. "Народ безмолвствует", - объявляет последнюю ремарку Пимен. Да, безмолвствует, безответный и безответственный. Тихо рассевшись на пепелище.

Коммерсант, 5 марта 1999 года

Источник: источник информации

Борис Годунов

Постановка — Темура Чхеидзе
Художник — Георгий Алекси-Месхишвили
Композитор — Гия Канчели
Режиссер — Иван Стависский

В < спектакле > использовано произведение < Александра > Кнайфеля "Свете Тихий"

Премьера состоялась 27 марта 1999,

ИСТОЧНИК ИНФО

Отредактировано Verbena (2008-09-30 23:43:52)

Классно что теперь есть программка )